Проза Юрия Олеши была изящна, психологически извилиста, о чем бы он ни писал. Он по праву считается мастером художественной и социальной метафоры, открывающей исчерпывающую правду о человеке и условиях, в каких он существует. В шести первых словах романа «Зависть»: «По утрам он поет в клозете», — писатель гениально указал место человека в крепнущем социалистическом мире. Для Олеши не имело принципиального значения, что пел не «гнилой интеллигент» Кавалеров, а полный социального оптимизма пищевой магнат Бабичев. Роман вышел на излете НЭПа. До процессов «бывших» (Кавалеров) и «Промпартии» (Бабичев) оставалось недолго.
Сам Олеша воздерживался петь «в клозете». В имевшем ошеломительный успех романе «Зависть» он на примере Кавалерова изобразил, во что превращается русская (из чеховских пьес) интеллигенция в мире индустриализации и коллективизации, с болью и отчаяньем воспел слабость и (термин Бердяева) «вечно бабье» в человеке, склонившемся перед реалиями «века-волкодава» (термин Мандельштама). Получил признание у читателей и романтический антикапиталистический памфлет «Три толстяка». Потом Олеша ушел из большой литературы, занявшись сценариями, инсценировками, словом, поденщиной.
Творческий кризис растянулся на годы. Выступая на I Всесоюзном съезде писателей в 1934 году, Олеша взял на себя «вину» за пугливо усомнившуюся в исторической правоте нового строя интеллигенцию, вместе с тем отметив, что в дни исторических свершений сам чувствует себя молодым и готовым к созидательному труду.
Но ничего, что можно было бы сравнить с «Завистью» и «Тремя толстяками», Олеша больше не написал. Остались разрозненные записные книжки, из которых позже была собрана великолепная философско-мемуарная книжка «Ни дня без строчки». Строчки эти сегодня рассматриваются литературоведами как эпитафия по большому, но сознательно ушедшему в немоту и алкоголь таланту. Юрий Олеша умер в относительно «вегетарианские» (термин Ахматовой) хрущевские времена от сердечного приступа.
В последние годы жизни его часто видели в элитном кафе «Националь», где у наблюдательного, едкого на язык, афористичного, «с внешностью римского патриция» писателя образовалась настоящая группа фанатов, почитавшая за честь выпить с ним рюмку коньяка.
В двадцатые годы Олеша отказался репатриироваться в Польшу, куда уехали его родители. Он искренне собирался служить советской власти, но не смог полноценно вписаться в литературный процесс. Для тогдашней суровой, жестко регламентированной жизни он оказался слишком мягок, тонок, талантлив. Олеше повезло. Он не пострадал в тридцатые годы, когда могли репрессировать за что угодно, в пятидесятые, когда громили «безродных космополитов». Олеша прожил многие годы в полузабвении, как некий литературный реликт.
Валентин Катаев в мемуарах «Алмазный мой венец» назвал его «ключиком». Точное определение. Олеша владел «ключиком» от русского языка, где держал эксклюзивную, как говорят сегодня, «лавку метафор». Его метафоры и сегодня шелестят, как «трепещущая надкрыльями насекомого фамилия Лилиенталь», или «ветка, полная цветов и листьев».
ЦИТАТА
Валентин Катаев, писатель:
— Теперь, когда все это кануло в вечность памяти, я понимаю, что меня с ключиком связывали какие-то тайные нити, может быть, судьбой с самого начала нам было предназначено стать вечными друзьями-соперниками или даже влюбленными друг в друга врагами.
Судьба дала ему, как он однажды признался во хмелю, больше таланта, чем мне, зато мой дьявол был сильнее его дьявола. Что он имел в виду под словом «дьявол», я так уже никогда и не узнаю. Но, вероятно, он был прав.
