Все дальше от нас отдаляются те страшные события, когда вокруг Ленинграда замкнулось кольцо вражеской блокады.
Она продолжалась долгих 872 дня и стоила жизни, по разным данным, от 600 тысяч до 1,5 миллиона человек. Но еще живы те, кто пережил эти страшные дни. Член Союза художников России Александр Тимофеев во время начала блокады был совсем мальчишкой. Что-то из тех событий он запомнил сам, а что-то узнал со слов мамы.
— 9 ноября 1941 года мне исполнилось пять лет, — говорит Александр Тимофеев. — Когда стал взрослым, то подсчитал, что именно в этот день был организован коммунистический полк, и его отправили через Неву на «Невский пятачок». И к вечеру от этого полка осталась только треть. Нам было немного легче, чем жителям Ленинграда, потому что мы жили в пригороде, рабочем поселке, который назывался Жерновка.
Отец работал на Охтинском химкомбинате, мастером по ремонту автодвигателей. И его гараж стоял практически на «Дороге жизни» на Ладоге. Ему приходилось очень много работать, а когда он приходил домой, то рассказывал, сколько он видел погибших.
По словам Александра Георгиевича, их семья пережила зиму 1941 года. А апреле-мае 1942 года все начали умирать.
— Умерла бабушка, дед, дядя по линии отца, — вспоминает блокадник. — В 1942 году старшая сестра Зоя пошла на строительство укреплений.
Она была знакома с генералом Говоровым. Как-то Зоя рассказала, что однажды он поинтересовался, не залезают ли к ним в барак солдаты? Она покраснела. Но в тот же день у входа появился часовой.
Другая сестра — Нина — пошла работать в Театр музкомедии. И несмотря на то, что не было образования, пела там «Сильву». А потом, когда создали фронтовые бригады, она ездила по фронтам с выступлениями. И иногда даже попадала в одну концертную бригаду вместе с Клавдией Шульженко. У сестры был такой голосище, что она даже в шутку говорила мне: «Саша, если бы мы запели с Клавой, ее бы не было слышно!» Нина пела фрагменты из оперетт. Но потом разучила несколько украинских и русских народных песен.
По воспоминаниям Александра Тимофеева, его отец прямо около дома выкопал бомбоубежище.
— Я помню эти скользкие ступеньки. В углу была емкость для сбора воды, свечка, жердочки, — говорит он. — Там могли поместиться четыре-пять человек. Рядом с нами находился Охтинский комбинат, и немцы часто промахивались мимо него и попадали в деревню. Один раз отец, по его словам, нашел сброшенную на парашюте бомбу. Вызвали саперов. И когда бомбу разобрали, то оказалось, что она была начинена не взрывчаткой, а железными опилками. Значит, кто-то в немецком плену сработал так, чтобы она не взорвалась. А еще папа говорил, что на Порховском кладбище, как и на Пискаревке, был огромный ров, в который складывали безымянные тела.
Блокадник вспоминает и о том, как однажды произошло маленькое чудо.
— Мимо нас проезжали какие-то солдаты, — говорит Александр Георгиевич. — Они попросились на постой.
И приволокли мешок с лошадиными костями. Это была жуткая драгоценность. Мама что-то сварила солдатам из этих костей. А солдаты говорят: «Под такую закуску и выпить бы чего». Отец угостил их спиртом. А когда они уехали, в сенях нашелся мешок с остатками костей. Мама три дня боялась его трогать. А потом отец сказал: «Катя, вари, они оставили специально!»
Другой житель блокадного Ленинграда — Марк Александрович Уманский — был в то время еще моложе, чем Александр Тимофеев.
— Мой папа, опасаясь репрессий 1937 года, перевез свою семью из Москвы в Ленинград, — рассказывает Марк Уманский. — Я родился в 1938 году. Блокада началась 8 сентября 1941 года, а 3 сентября мне исполнилось 3 года.
И остались мы живы только благодаря нашим мамам. Они и работали, и как-то пристраивали нас. Моя мама — Лилиана Максовна — работала на заводе. Она рассказывала, что когда начинались бомбежки города и была не ее рабочая смена, то в бомбоубежища мы спускались вместе. А если не могла, то просила, чтобы меня отвели соседи.
Марк Александрович, вспоминая о блокаде, говорит, что то время у него ассоциируется с серым цветом.
— Была зима, я шел в бомбоубежище, и меня закутывали в серый платок, — делится воспоминаниями блокадник. — А еще четко помню черные горки на снегу. Это я уже потом понял, что это были погибшие люди. Жили мы на улице Некрасова. Я запомнил, как однажды мы с мамой зашли в парадное, а там на лестнице лежала женщина. Я спросил у мамы: «А тетя что, спит?» «Да, сынок, спит», — ответила мама. И только став взрослее и вспоминая этот эпизод, я догадался, что произошло.
Марку и его маме удалось эвакуироваться из осажденного города.
— Нас эвакуировали в декабре 1942 года. Так что самое страшное время я провел в Ленинграде, — говорит он. — Вывезли по «Дороге жизни».
В Кировск, потом Лысьву, Пермь. Когда нас эвакуировали, мама работала в эвакогоспитале. Детей туда нельзя было приводить, но она приводила. И я был у бойцов нарасхват. Они передавали меня друг другу, подкармливали. Воспоминания о блокаде у свидетеля тех времен, по его словам, остались очень тяжелые.
— До 1965 года было не принято об этом говорить, — рассказывает Марк Александрович. — Но как-то, уже в 1950-е, я убирался дома и наткнулся на тряпичный мешочек, в котором лежали плитки столярного клея. Я удивился: «Мам, ну мы же уже нормально живем. Зачем его хранить?» А она сказала: «Завяжи и положи на место».
Моя мама ушла в 57 лет в 1972 году. Но до конца не любила говорить о блокаде.
Сам же Уманский теперь живет в Москве.
— В 1998 году я так попал в Московскую организацию жителей блокадного Ленинграда, — рассказывает он. — А в 2020 году меня выбрали в совет организации. Мы занимаемся патриотической работой, ходим по учебным заведениям, рассказываем о вой не. А еще собрали мы средства, на которые были закуплены генераторы и машина, и все это было отправлено на передовую.
