Лето, каникулы, так хочется отдыхать и ни о чем не думать! Вот только людям вообще и особенно тем, кто решил связать свою судьбу со словом, не думать — строго противопоказано. Именно поэтому в рубрике «Внеклассное чтение» мы решили познакомить учащихся медиаклассов и других школьников с отрывками из работ их сверстников — лауреатов десятого Международного детско-юношеского литературного конкурса имени Ивана Шмелева «Лето Господне». Хороший повод задуматься «А мы-то что? А мы-то так можем?»
— Внимание! — Куросава подождал, пока в чаще истает последний звук суеты. Казалось, он ждал, пока природа вновь даст согласие на людские крики и беготню <…> — Мотор! Начали!
Со стороны покрытых золотом деревьев, освещенных красноватым солнцем, послышался грохот солдатских сапог, зазвучала бравая песня. Этот оркестр словно пробудил природу от ее сна: сливаясь с жухлыми листьями, лежащими на земле, заскакали юркие белки; хотя погода стояла безветренная, но мне показалось, что молодые березки начали раскачиваться и, будто они были цепкими пальцами леса, пытались схватить Добронравова и Асакудзо Накаи, чьи камеры в свою очередь выхватывали то золотой пейзаж, то улыбающиеся лица поющих солдат, над русыми кудрями которых возвышались фуражки с серебряными кокардами, то меня, с интересом смотрящего в небесную высь. Наверняка так же смотрел, проходя через эти места, Владимир Арсеньев, которого я пытался сыграть. Во все время съемок Куросава стоял на одном месте, лишь указывая операторам, куда им идти и как поставить камеру. Из-за этого он становился похож на окружавшие его неподвижные деревья, которые, величественно взмахивая ветвями-кистями в ярко-желтой мишуре, словно помогали ему писать картину.
— Стоп! — режиссер поднял руку, и сразу на поляне воцарилась тишина, будто по взмаху дирижерской палочки разноголосие съемочной группы уступило место стройному хору птиц. В паузе актеры тихо переговаривались, Накаи вынимал из кинокамеры отснятый материал, Добронравов проверял аппаратуру, а я направился к обрыву, чтобы увидеть объятый пожаром осени лес. Там был Куросава.
Он сидел на покрытом темно-синим мхом камне, который почтительно окружали развесистые папоротники; сидел настолько неподвижно, что сначала я принял его за причудливый монумент, воздвигнутый самой тайгой. Стараясь не помешать, я, ступая по золотым искоркам березовых листьев, подошел к Куросаве, который смотрел вниз, на звенящую по мелким камням реку.
— Гармония… — тихо сказал Куросава, видимо поняв, что он не один. — Первозданная гармония, которую мы предали… И постоянно предаем…
<…> И те немногие, кто понимал и каялся перед ней за это, были русские писатели. Обращаясь к ним и думая об «Идиоте», «Записках из мертвого дома» и «Тарасе Бульбе», я невольно помещал мыслью действие картины в японский мир со своим мировоззрением. «Дерсу Узала» — мой первый фильм по русской книге, который я снимаю не только с русскими актерами, но и в самой России. Это должно… помочь мне сделать его более… говорящим о русском мире как для русских, так и для иностранных зрителей. Но для этого нужно понять душу главного героя… Уже не в первый раз спрашиваю себя: кем для Арсеньева был Дерсу Узала?
Я задумался: если режиссер с мировым именем сказал, что не в полной мере проник во внутренний мир главного героя, значит, Дерсу Узала — не просто «русский Маугли», веселящий отряд Арсеньева своим советом старику из «Сказки о золотой рыбке» «бросить злую бабу, делать бы оморочку да кочевать бы на другое место». Может, этот неграмотный охотник для Арсеньева был больше чем проводник?
Я посмотрел вниз: стадо оленей торопливо бежало к струящейся реке на водопой, бежало так торопливо, будто думало, что скоро эта река исчезнет, не оставив после себя даже следа…
— Думаю, — начал я, — Дерсу Узала был проводником не только по тайге. Отправляя Арсеньева для составления топографической карты Дальнего Востока, губернатор Унтербергер знал, что Владимир Клавдиевич был прекрасным картографом, а уж к началу двадцатого века Сибирь была изучена достаточно хорошо, чтобы не заблудиться в ней…
Мне кажется, что Арсеньеву, как и всякому русскому человеку, хотелось не просто выполнить задачу: исследовать области Сихотэ-Алиня, и не просто полюбоваться красотой сибирского края, но и… ощутить то состояние, которое испытывает человек в месте, нетронутом людьми (…) Внимательное молчание Куросавы подбодрило мою нерешительность, и я продолжал:
— Вы, читая русскую классику, могли заметить, что многие русские писатели, будь то Тургенев или Толстой, создавая зарисовки природы, всегда наблюдали за тем, в согласии ли с первозданностью этой красоты находятся их герои. Достоевский идет дальше: он показывает мир города, поврежденный прогрессом мир, прямо противопоставляя его миру природы. Арсеньев, мне кажется, продолжает эту традицию нашей литературы(…).
Но, кто знает: может, и путешественником-то он стал, потому что увидел, что комфорт городской жизни лишает человека прикосновения к неизведанному — к чуду. На природе, где ничто не было поколеблемо, Арсеньев наверняка ощущал себя как ребенок, который еще не успел согрешить. У него еще все впереди: он может ничего не тронуть в этом лесу, и от этого в его душе будет та же гармония, что и вокруг, ведь если он не будет знать, как растет и как устроено внутри то или иное растение, то ему будет только интереснее жить… Вокруг него будет тайна, и это будет его радовать…
ДОСЬЕ
Иван Лимаев, Москва, ОЧУ Православная Свято-Петровская школа. Педагог — Мария Сергеевна Красовицкая. I место в категории «Учащиеся X–XI классов».
